Анатолий Петухов - Сить — таинственная река
— До завтра… Ты не обиделась на меня?
— За что?
— Не знаю… Так.
— Ну что ты! — Она вырвала свою руку и вбежала на крыльцо. — До завтра!..
34Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. Вид у бригадира был хмурый и озабоченный.
— Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили…
Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может.
— А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся.
— Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то?
— А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся.
«Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, а Танька и всего-то неделю будет дома…»
Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал:
— Ты что, Гусенок? Не хочешь ли меня одного бросить?
— Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь?
— Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен.
Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет.
«Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал:
— Чего меня уговаривать? Я поеду… Сказал: до школы работать буду — значит, все!..
— Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! Уборка, брат, тот же фронт. Запомни: сам пропадай, а товарища выручай…
В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы.
— Время не бежит — летит! И чесаться некогда, — сказал он. — Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее — не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил?
— А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно.
— Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся.
Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах.
— Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь…
Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул:
— При чем тут девка?
— Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему…
Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей.
Он продолжал:
— Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет…
Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе.
А Прокатов все говорил:
— Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет…
Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.
36Всякий раз, когда сухая безоблачная погода стояла долго, Гусю казалось, что так будет без конца, хотя он хорошо понимал, что природа свое возьмет и на смену безоблачным дням непременно придет ненастье. Как часто случается, и на этот раз погода переменилась ночью. Вечером было тепло и тихо, а ночью вдруг поднялся ветер, и к утру все небо затянуло серыми лохмотьями туч.
На рассвете хлынул дождь. Ржаное поле будто взбесилось: ветер трепал, лохматил высокие стебли, заламывал тяжелые колосья, а сверху безжалостно хлестали косые струи.
— Вот мы и отработали, — вздохнул Прокатов. Он стоял, укрывшись от ветра и дождя за соломокопнителем, угрюмый, промокший до нитки, и жадно курил папиросу, зажатую в кулак.
На его глазах гибла переспелая рожь, гибла потому, что кто-то наспех, кое-как отремонтировал комбайн. Ведь если бы не пришлось Согрину «доделывать» машину в поле, рожь эта была бы давно убрана.
— Запоминай, Василий, что творит погода с нашим хлебушком!.. — мрачно говорил Прокатов. — Ладно, хоть мы сорок гектар смахнули, а полсотни, считай, пропало…
Гусь смотрел, как дождь и ветер метелят рожь, и та спешка, то неимоверное напряжение, которые и удивляли и изматывали его на протяжении трех с лишним недель жатвы, разом получили свое оправдание. Ему стало неловко за свое еще недавнее тайное стремление остаться дома, с Танькой. Теперь Гусь боялся взглянуть на комбайнера, будто был виноват в том, что так дико разгулялась непогода.
Прокатов докурил папиросу, придавил сапогом окурок и вдруг спросил:
— Танька-то у тебя когда уезжает?
— Н-не знаю. Наверно, двадцать восьмого.
— А сегодня двадцать пятое?
— Да.
— Видишь, как дело-то обернулось… Пойдем-ко на фатеру да обсушимся. Той порой дождь, может, перейдет, и топай, брат, домой!
— Домой? А ты?
— Что — я? Я стану ждать, когда можно будет начать работу. Не всю же рожь выхлещет, что-то и в колосьях удержится…
— Нет, я с тобой останусь.
— Не ершись! Поработали мы с тобой будь здоров! В редкий сезон так удается… теперь начнется такая морока — избави бог! Ни намолота, ни заработка. Эту малину ты еще отведаешь, а первый год пусть останется в памяти таким, каким был до сегодняшнего дня.
Гусь колебался.
— Может, к завтрему-то погода наладится?
Прокатов невесело улыбнулся.
— Нет уж. Водичку, которую положено вылить на землю, так и так выплеснет. Одним днем не обойдется, не похоже. — Он взглянул на низкое серое небо. — Я боюсь, что поле раскиснет. У нас там песок, а здесь подзол с глиной. Тогда и комбайн не пойдет… В общем, пошли, хватит мокнуть! Был бы мотоцикл, и я бы с тобой скатал, а пешедралом далеко да и долго.
